Владимир, 69 - 20 мая 2019 15:07

Сергей Есенин обладал еще одним немаловажным качеством для поэта - он был блестящим чтецом. Причем исполнял он свои стихи не только живо и интересно, но и не чураясь хулиганских жестов: произносил слова, не вынимая сигарету изо рта, сплевывал сквозь зубы, иногда грубо жестикулировал... Но сила эмоционального воздействия на слушателей была такова, что они словно впадали в гипнотический транс.

Есенин каким-то внутренним чутьем всегда знал, как нужно читать то или иное стихотворение перед конкретной публикой: какое выделить слово, где сделать паузу, какую взять интонацию. И похоже, знание это шло не от головы, а от сердца. Этим он отличался от других поэтов Серебряного века: везде одинаково громогласного Маяковского или "короля поэтов" Игоря Северянина с его отточенными актерскими жестами.

Есенин прекрасно понимал, что в выступлениях ему нет равных, поэтому частенько экспериментировал, изливая свою поэзию на совершенно неподготовленную публику, обитавшую в ночлежках, воровских притонах, больницах... И ни разу не было осечки, везде его ждал успех.


М.Горький о С.Есенине

Есенина попросили читать. Он охотно согласился, встал и начал монолог Хлопуши. Вначале трагические выкрики каторжника показались театральными.

Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!

Что ты? Смерть?

Но вскоре я почувствовал, что Есенин читает потрясающе, и слушать его стало тяжело до слез. Я не могу назвать его чтение артистическим, искусным и так далее, все эти эпитеты ничего не говорят о характере чтения. Голос поэта звучал несколько хрипло, крикливо, надрывно, и это как нельзя более резко подчеркивало каменные слова Хлопуши. Изумительно искренно, с невероятной силою прозвучало неоднократно и в разных тонах повторенное требование каторжника:

Я хочу видеть этого человека!

И великолепно был передан страх:

Где он? Где? Неужель его нет?

Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью. Читая, он побледнел до того, что даже уши стали серыми. Он размахивал руками не в ритм стихов, но это так и следовало, ритм их был неуловим, тяжесть каменных слов капризно разновесна. Казалось, что он мечет их, одно - под ноги себе, другое - далеко, третье - в чье-то ненавистное ему лицо. И вообще все: хриплый, надорванный голос, неверные жесты, качающийся корпус, тоской горящие глаза - все было таким, как и следовало быть всему в обстановке, окружавшей поэта в тот час.

Совершенно изумительно прочитал он вопрос Пугачева, трижды повторенный:

Вы с ума сошли?

- громко и гневно, затем тише, но еще горячей:

Вы с ума сошли?

И наконец совсем тихо, задыхаясь в отчаянии:

Вы с ума сошли?

Кто сказал вам, что мы уничтожены?

Неописуемо хорошо спросил он:

Неужель под душой так же падаешь, как под ношею?

И, после коротенькой паузы, вздохнул, безнадежно, прощально:

Дорогие мои.

Хор-рошие.

Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось. Помнится, я не мог сказать ему никаких похвал, да он - думаю - и не нуждался в них.

• 
• 
•